О народном искусстве, любви к Москве и необходимости слышать самого себя — в интервью «Культуре».

Люся Воронова — художник, постоянно ищущий и экспериментирующий, но при этом узнаваемый в каждой работе. Яркие цветы и фрукты, прекрасные женщины — загадочно улыбающиеся, подобно «Джоконде», или печальные, с бездонными глазами... В ее творчестве были разные периоды, и нынешний — «радостный» или «мозаичный» — начался в 2018 году. Сейчас работы Люси Вороновой тяготеют к абстракции, а их узорчатый диковинный орнамент прямо-таки гипнотизирует зрителя. На выставке «Люся Воронова. Ирга Ламарка», проходящей до 3 ноября во Всероссийском музее декоративного искусства (куратор — Михаил Сидлин), можно увидеть и совершенно новые вещи, созданные специально для проекта, который завершает масштабный, наполненный выставками юбилейный год Люси Вороновой. «Культура» поговорила с художником о символике цвета, отношении к природе и о том, должно ли искусство провоцировать зрителя или же, наоборот, утешать его.

— Вы говорили, что не любите, когда вас называют «наивным художником». Почему?

— Я рисую с детства: сохранились фотографии, на которых мне три года, — стою у стола и пытаюсь рисовать папиной ручкой. Профессионально заниматься искусством начала в 15 лет — в Заочном народном университете у Бориса Отарова. Проучилась два года: это были не практические занятия, а скорее консультации, но Отаров — очень серьезный художник. Потом училась год в частной студии Нугзара Мгалоблишвили — спасибо родителям, оплачивавшим уроки. А после — шесть лет в институте. Поэтому меня удивляет, когда меня называют наивным художником. Другое дело, что я опираюсь на народное искусство — соединяю корни и космос. Я рисую радость, поскольку народное искусство — именно про радость: оно изображает рай на земле. Однажды Сергей Тарабаров (руководитель московской галереи наивного искусства «Дар», существовавшей с 1990 по 2002 год. — «Культура») в шутку назвал мой визуальный язык «люсизмом». И это слово ко мне приклеилось.

— Сложно было найти свой стиль?

— Все получилось само собой. Уже в моих детских рисунках есть приемы, которые я использую по сей день: ясная композиция, локальные цвета. В институте у нас были мудрые педагоги, которые не пытались меня ломать. Наоборот, на факультете я была явлением: мне говорили, что у меня врожденное чувство декоративности и прочие приятные вещи. И все же я ежедневно «разрабатываю» свой язык — хотя он был дан мне изначально, как цвет глаз.

— Как бы вы его определили?

— Я не изображаю то, что вижу, я не иллюстратор: мне интересны не жанр и события, а ощущения. Много читаю, поскольку хорошая литература развивает мышление, изображение. Так я «точу» свой инструмент. Моя задача — рисовать красоту.

— Я знаю, что вы много выставлялись на Западе. Расскажите, как это получилось.

— Мои работы коллекционирует дочь губернатора Стамбула Фейхан Хеллум, которая показывает их в западных музеях. Я много раз бывала у нее в гостях: и в Турции, и в Дании, где она живет. Меня передавали западным коллекционерам «из рук в руки», и благодаря этим контактам я объездила с выставками почти весь мир.

— Расскажите о вашей выставке «Ирга Ламарка». Откуда такое необычное название?

— Однажды я писала картину «Городские кусты» и задумалась: а какие еще бывают кусты, кроме привычной жимолости, шиповника, сирени и резеды? Стала читать книги и нашла совершенно безумные названия — например, ирга Ламарка: звучит как колдовство. Из той же серии — жакаранда. Так появились эти работы. И все-таки я рисую не натуру, а образы и никогда не знаю, что получится в итоге. В путешествия я всегда ездила с бумагой и карандашом: вокруг было столько интересного: дельфины, летучие рыбы, Атлантический океан... Но создавать свой мир, самому быть творцом, оказалось еще увлекательнее. Мне нравится не потреблять, а создавать, и это затягивает, как наркотик: уже не хочется куда-то ехать, терять время. Я перестала ездить в путешествия, потому что холст не отпускает. С бумажками я спокойно переезжала, а теперь я раб холста. Точнее, того волшебного процесса, когда воздух кристаллизуется и появляется образ.

— Вы много рисовали обнаженную женскую натуру. По-прежнему обращаетесь к этой теме?

— Да, конечно, для меня женское тело — самое прекрасное, что есть на свете: одна форма перетекает в другую, глаз нигде не застревает — абсолютная гармония. Это и пейзаж, и портреты, и цветы, и деревья, и холмы. Девушки, которые мне позируют, необыкновенно красивые. Они приходят в мастерскую обычными, а когда раздеваются, начинают светиться, становятся прекрасными. Я всегда прошу — только не позируйте, просто лежите, отдыхайте. Не надо напряжения — представьте, что вы на берегу моря. У меня целые коробки рисунков.

— Показываете их на выставках?

— Очень редко. Их часто покупают, я сама дарю — в общем, они расходятся по рукам, чему я очень рада. Вообще рисунок ближе к тонким материям, чем живопись: в нем больше дыхания и искренности. Потому что холст — все-таки тяжелый, к тому же за краской можно спрятаться. А рисунок — это карандаш, бумага, космос… Если я не понимаю художника, всегда стараюсь взглянуть на его рисунки: так можно увидеть, какая у него душа.

— В прошлом году вы показывали во Владикавказе выставку «Красный — жизнь, синий — небо, черный — вечность». Расскажите о символике цвета.

— У меня на холодильнике в мастерской висят магниты — красный, желтый, синий. Это основные цвета, в них нет примесей — в таком виде они существуют в природе. Для меня цвет имеет символическое, сакральное значение, ведь все народное искусство — это обережный круг: оно создано для того, чтобы защищать человека. У нас в институте преподавали цветоведение, правда, мы работали гуашью и темперой, не маслом. Потом я перешла на масло и купила четыре учебника. Начала их читать и не на шутку перепугалась: масло довольно капризное, его сложно смешивать — можно получить нестойкие смеси. Я штудировала книги, делала заметки, а потом решила, что вообще ничего не буду смешивать. Зачем забивать голову жуткой химией, которую я еще в школе боялась? Лучше писать чистыми локальными цветами. Поэтому у меня скромная палитра: я не перемешиваю краски, но «ставлю» их рядом — получается эффект, напоминающий калейдоскоп. Пытаюсь малыми средствами добиться большой гармонии.

Недавно нашла хорошую французскую краску — «Желтую охру венецианскую». Она невероятно красивая — как ее с чем-то смешивать? Это же варварство. Художники любят говорить: «Больше грязи — больше связи», но я видела, как смешивали хорошие краски и получали чудовищную фузу. А в калейдоскопе камушки друг с другом не перемешиваются: они вместе создают гармонию.

— Искусство должно провоцировать человека или утешать его?

— Я считаю, что у человека и так много неприятностей в жизни, и моя задача — сделать его радостным и счастливым. Люди рассказывают мне, как приходят домой уставшие, смотрят на мои работы и успокаиваются. Я не хочу провоцировать зрителя, выбивать его из колеи — пусть он лучше думает о себе. О некоторых вещах не успеваешь задуматься — постоянно не хватает времени. Я увожу человека от этой бесконечной суеты: мне хочется, чтобы он, разглядывая мою работу, думал не про меня, а слышал свое нутро. Поэтому не стремлюсь к закрученному сюжету — это только отвлекает. Пусть человек лучше чувствует себя так, словно сидит у речки, над головой шелестит листва, а суета постепенно отступает, и можно наконец прислушаться к себе. Так действует хорошая музыка или хорошее вино.

— Вы городской житель или предпочитаете природу?

— Я абсолютно городской человек — за город выезжаю только по необходимости. Мне нравится природа в городе, потому что она здесь тоньше, изящнее, беззащитнее. Знаю каждое дерево около дома и придумываю им имена. Вообще в городе радуешься каждому цветочку или шмелю. У меня есть птичья кормушка, и зимой прилетают синицы. Для меня город — это таинство. Здесь очень много людей, а каждый человек — это энергия: он связан с космосом, что-то получает оттуда, и из этого складывается энергия города. Мне нравится гулять ночью по улицам и тайным переулкам, смотреть на тени, фантазировать. Я люблю город, его стены и камни: я городской человек на сто процентов. Понимаете, я родилась и выросла в Москве, в большом городе, и мне хорошо в больших городах, я в них не теряюсь — даже в Пекине.

— Вы ночной человек или дневной?

— Я, как зануда, живу по расписанию: встаю рано утром по будильнику, много работаю. Но перед сном обязательно гуляю — рядом с домом у нас красивый квартал, есть музыкальный магазин, и я сижу на камушке, слушаю джаз и любуюсь на красивые деревья.

— Москва визуально и архитектурно очень эклектичная. Она вам ближе, чем строгий, выверенный Петербург?

— Да, мне нравится, когда все перемешано: не люблю людей в костюмах и галстуках, я их побаиваюсь. Лучше, когда душа нараспашку.

— Общаетесь с кем-то из художественной тусовки?

— Я совершенно необщительный человек: дружу только со своим сыном Георгием: он, кстати, основал Фонд поддержки искусства Люси Вороновой и активно занимается моими выставками. Есть еще несколько человек, которым я доверяю и с которыми изредка вижусь. Я не заряжаюсь от общения — напротив, очень быстро устаю. Приходится надевать улыбку, чтобы никого не обидеть, но мне правда бывает нелегко — я интроверт на сто процентов. Чтобы сделать работу, я должна слышать саму себя. А когда я с кем-то общаюсь, слышу другого человека — меня это выбивает из колеи. Помните, как в «Марсианских хрониках» Рэя Брэдбери был марсианин, который принимал любой облик, который хотели видеть люди — и в итоге умер. Вот и я как тот марсианин: вежливо, внимательно слушаю, а потом понимаю, что сейчас потеряю сознание. Пытаюсь объяснить, что это не высокомерие, а самозащита. Так что посиделки для меня — сущий кошмар. Я разговариваю через работы. Когда читаю книги, могу ничего не знать об их авторах, и мне это не мешает. Или хожу в Пушкинский музей и беседую с Кранахом — хотя нас разделяет несколько веков. Главное, что есть его картины, как и работы других художников, — и это гораздо важнее, чем общение напрямую.