Странное время между концом 80-х и началом 90-х — период распада советской империи, парадоксально расслоенной жизни и рождения принципиально нового сознания — практически не получило тождественного объемного осмысления. Его образность таится, пульсируя в фольклорных формах, в странной мифологии, требуя особой рефлексии и внимания. Сдвиги в наложения истории, их барочные складки заслоняют внутренние измерения этой непроявленной эпохи, традиционно представленные негативным знаком, где пространство сменяется со временем, с каждым годом удаляясь и синхронно с этим приближаясь к нам как частица материи в феномене Большого Взрыва. Это руинированное время; скрывающаяся в его тесных глубинах жизнь,засыпанная обломками истории, непрерывно посылает свои сигналы, разрушая, как это делают дзеновские коаны, устойчивость клише прошлых визуальных стратегий.

Ее образность явно нуждается в специальной оптике, способной регистрировать «подземные» толчки, покачивания, колеблющееся состояния. Нелинейность этих состояний, их интуитивная выстроенность обнаруживается особым зрением, которым владеют немногие художники. Одной из первых среди них, несомненно, является Люся Воронова.
Ее творчество, рожденное в это десятилетие, предлагает глубоко личное разглядывание слоистых пространств конца двадцатого столетия, их пауз покоя и катастроф, открывая и высвечивая магические протяженности, провоцируя культурную память.

Свои рисунки этого времени Люся Воронова наделяла ностальгией по идеальному прошлому, определившему наше настоящее. Она выезжала за город, посещала подмосковные усадьбы, переживая их травмы и разрушенность, бродила по тихим древним улочкам Москвы, писала портреты близких и знакомых людей, открывая их внутреннее состояние. Энергия этих композиций мерцала своим двойственным присутствием рядом с нами, в свидетельствах художницы об уникальности мира, говоря о формализованной реальности, ее иллюзорной достоверности, упираясь в нее своим вектором и следуя далее в ее метафизику. В этих небольших по размеру работах, в формате дневника, прятался реликтовый страх перед необъяснимым социумом, в них реализовывалась погруженность в вещество жизни, в ее пронзительную трогательность и беззащитность. В пространствах, пластически утверждаемых Люсей Вороновой, зритель вместе с художницей продолжал осуществлять свой выбор между личным и социальным в метафизическом зависании и узнавании самого себя.
«Расслоенная» и одновременно «интегральная» феноменальность работ этого периода погружена в настойчивый уход в природные дали, в распахнутые небеса, в надежную реальность храма, во внутренние измерения растений и плодов, в само бессмертие творческого жеста художницы, где отсутствует дистанция между чувством и переживаемым миром.
Визуальность этих серий, казалась бы, абсолютно натуральная, но в действительности наполненная магией иного, открывала свою человеческую глубину, регулярную щемящую повседневность. Она снимала все шоры с наших глаз, очищала зрение и промывала законсервированную оптику современного искусства, Ее образы естественно двигались от частного к общему, иногда сверхличному.

Художница вглядывалась в слои первозданного, но осознавала их трагический контекст, окружающую их сомнительную «географию», включенную в тотальную катастрофу. Она наблюдала планету накануне ее клонирования, пытаясь ее сохранить, заслонить от вторжения странного вируса. Композиции Люси Вороновой превращались в свидетельство предельных состояний, не декорированных иллюзорной эстетикой благополучия, как это сегодня происходит в «глянцевой» живописи. Ее точка зрения манифестировала критическое состояние, последнюю меру мира, контрапункт его драматической гармонии, ее обнаженность. Она утверждала интенсивность «утраченного времени», где сталкивается его прямое «фронтальное» состояние и образность художественного языка, интуиция и поиски фундаментального, универсальной драматургии истории, структурной целостности эпохи через лицо человека.

Последние серии художницы в этой визуально-пластической концепции настойчиво транслируют возвращенную чувственность — словно длящуюся остроту первой любви, приобретая иконографический и иконологический характер. Все они реализованы в состоянии радости, праздничного чувства. В них встречаются напряженность парсун семнадцатого столетия и феноменальность крестьянского цикла Казимира Малевича, строгость репрезентации лица человека и карнавальность его поведения, возвышенное и профанное, уходящее в культуру парадных и семейных портретов первых фотоателье. Эти работы, начиная с 2006 года, несут в себе особую метрику и точку отсчета творческих координат художницы, и в то же время, соблюдая всю свою объективность, наполняются сверхличным событием…

В наглядности их внутренней драматургии просвечивает живая эволюция истории, ее размывание диктата‚ внешнего мира и растворение авторитарности в непосредственной реальности, в магии повседневного.

Но реальность нынешнего дня, заново открытая живописными композициями Люси Вороновой, переживает свое подлинное рождение, где приветствуется праздник, восторженная свобода открытого чувства и традиция дисциплины художественного свидетельства, его каноны. Художница в этих измерениях превращается в естественный инструмент времени и пространства. Она фиксирует все микроперемены механизма культуры в его исторической протяженности, где всплывают образы, неотделимые от европейской волны «новой искренности», преодолевая все стилевые ограничения постмодернизма. Присутствие чуда в простой реальности, ее чувственная фактурность, ее тактильность воспринимаются в художественных высказываниях Люси Вороновой как органическая жизнь в ритмических состояниях равновесия и пульсации внутренней энергии.

Они мерцают растительным орнаментом в ковровых фонах композиций, иллюзией леонардовских трещинок, следами силовых траекторий, по которым «путешествуют» наши переживания, наша экзистенция и наша мысль.
Художница соединяет в каждой живописной работе два феномена, две абсолютно различные «экспозиции» - локальное жизненное пространство, сам «кадрированный» крупный план происходящего действия, прямоугольник его экрана и протяженные поверхности его кулис, его театрального задннка — орнаментального универсума, ожидающего независимого свидетеля.

Эта композиционная инструментальность позволяет Люсе Вороновой обнаружить третье измерение: подлинный образ времени, живущий не по закону «или-или», а в образно-логической системе «и то и другое одновременно». Художница разрушает однозначную оценку нашей эпохи, она вскрывает ее живую ткань в остроте настоящего. И более того — ее оптика обнаруживает пропущенное состояние незримости самой плоти времени, ee тайну, скрытое чувство восхищения, радости и противоречивых слоях бытия.

Художественное видение Люси Вороновой располагается в пограничной зоне между жизнью и собственно искусством, спокойно пересекая в обе стороны эти два несводимые состояния. Своим пространством переживания и художественной рефлексией художница избрала ближний мир — мир, описываемый в английском кино режиссером Питером Гринуэем как «интимный дневник».

В этом мире царствуют праздник и любовь, две симметричные классические мифологемы, где творческая личность стремится отказаться от самой себя, превратиться в медиума, в посредника между пространством страстей и печалей и миром идеальных состояний и откровения. Каждое высказывание художницы является открытой, незамкнутой фигурой, которая своей разомкнутой

гранью переливается, переходит в другие формы, образуя сложный пульсирующий орнамент из узелков и сплетений самой жизни. Проследить, где кончается одна семантическая единица и начинается другая, практически невозможно. Они друг в друга неуловимо проникают, всплывают, контрастируя и сливаясь, напоминая о языке барокко, отзываясь эхом, рифмуясь с художественными тканями Густава Климта и Анри Руссо, мерцая драгоценными вставками, инкрустациями Макса Эрнста или таитянското Поля Гогена, уходя в универсальную образность русской иконы.
Художественный жест Люси Вороновой порождает эффект произведения как некоего живописного объекта, наполненного ностальгией и непосредственным детским чувством, где живопись несет в себе историю своих корней и истоков. Перед нами содержание самой живописи и уходящая память о ней, чувственно осязаемая многослойность «письма» и размышлений. Она балансирует на грани сохранения-исчезновения, когда художник пронизывает свое искусство «утраченным временем», археологизирует визуальную ткань своего послания, наделяя его духом и временем странствий в прошлое и в возможное будущее. Пластические элементы поэтики Люси Вороновой, как все знаки-сигналы, длят свой отзвук и после «застывания» артефакта, порождая кванты смыслов и резонансов, отсылая за пределы уже завершенного искусства.

Люди, наклонившиеся к нам, обращенные в наше пространство, заглядывающие в него, и люди, уходящие в глубины реальности, смеющиеся и печальные, остановившиеся в медитации своих размышлений, и люди, убегающие в праздник, в мир детской елочной мишуры или застывшие в задумчивости, люди — письмена, люди как беззащитность и бескорыстие, люди покоя, гармонии и люди трагедии, распавшейся целостности и, напротив, нашедшие свой смысл…
Художница не только рассеивает в них свои послания, свои боли и радости, но и собирает их в единый узел судьбы. Она хранит их, культивирует, вылечивает и сберегает, как врач, коллекционер, археолог и свидетель, она животворит их бесконечно изменчивые образы, метит их знаком как сгустки смысловых энергий. Собирая внутри себя свет, они вспыхивают в своих подлинных состояниях, образуя сакральный текст, способный явиться только во сне или откровении.
В художественной образности искусства Люси Вороновой соединяются глубокая традиция соборных форм искусства и личный творческий жест, где смысл творчества выявляется простым именем собственным — Люся.

Имя «Люся» и есть содержание искусства, его топография, его основная тема, сам творец, где сливаются в единое целое участник и наблюдатель и все существует в страдательном залоге. Так обозначали свою позицию средневековые мастера, так создавалась «благодарственная» картина, символизируя молитву о личном спасении.

В самой структуре творчества Люси Вороновой как непрерывного процесса органической жизни реализуется великий круговорот культуры, неразрывно связанный с ритуальным поведением художницы. Сюжеты ее композиций — естественные диалоги людей, их открытое, незащищенное появление перед нами, близлежащий мир обитания, предметы, к которым регулярно прикасается рука человека, где одновременно встречаются интерьер и внешнее пространство жизни — при всей их естественной простоте обретают удивительную силу внушения. Переплетаясь в единый животворный комплекс, они утверждают свою конкретность, не теряя образности универсальных состояний Человека и Природы. Сохраняя свою одухотворенную вещественность, они в то же время выходят за зыбкие границы чисто фигуративного, сближаясь с архетипами фундаментальных культур и классического авангарда.

Искусство Люси Вороновой живет в парадоксальной органике, рассматривая мир в упор, во всей его непосредственности, где целостность обретается в контексте различий, в смещении силуэтов,конфигураций человеческих тел, в пульсирующих живописных фонах обычная человеческая беседа превращается в магический иероглиф, в систему знаковых коммуникаций. Фрагментарность человеческой жизни, ее ритмическая повторяемость и праздничная просветленность превращаются для художницы в современную гармонию, несущую в се6е нелинейные равновесия. Визуальные «тексты» Люси Вороновой их орнаментальность, взаимное пересечение скрываются в ее творчестве как генетические коды жизни, как бытие Вселенной в момент ее становления. Надличное свидетельство, его выраженная наглядная структурность, его геометрия становится пластической программой, живописной телесностью визуальной культуры художницы. Она собирает всю внутреннюю вариативность каждого произведения, формируя новую целостность. Образы этой целостности стремятся вернуться к самим истокам рождения мира, когда потоки творческого, созидающего света разделили небо и землю, обозначив реальность нашего земного существования и вместе с тем сохранив все космические связи человека.

В поэтике Люси весь мир предстает космическим кристаллом с бесчисленными гранями. Его зеркальность удваивает, умножает наши измерения, взрывал его традиционную оболочку и однозначность оптики. Художница воссоздает архаическую модель первообраза, его родовую феноменальность, обращаясь к каноническим формам искусства. Ее персонажи неожиданно встречаются с героями помпейских фресок, античных форумов, участвуют в ритуальных сценах величественных средневековых гобеленов. Их движения естественны, как элементы биомеханики Всеволода Мейерхольда, их жесты напоминают фазовость состояния греческой живописи. Забываешь, что все они принадлежат нашему странному времени, в котором, оказывается, еще сохраняются слои органической размеренной жизни, где присутствуют календарные ритмы, восходы и заходы солнца, и обычные чаепития соотносятся с этими циклами, существуя всего лишь в небольшой продолжительности дня. В этих естественных ритуалах простой обеденный стол становится престолом, алтарем, возвышающим до сакральных значений хлеб и вино. Сами структуры композиции, рассказывающие o повседневной жизни, начинают напоминать клеймы икон, выстраиваемые в традиции древней плоскостной живописи, в универсальных ракурсах, в совмещении планов, в наложениях «вида сверху» и «вида сбоку». где открывается внутреннее пространство и обнажается сущность предстоящего события.

При первой встрече с этим искусством кажется, что эта ситуация «предстояния» несет за собой расслоенную конкретность мира, но через мгновения осознаешь, что ее фундаментальная фронтальность рассматривает мир подлинной целостности и единства как вечность, как остановившееся мгновение и исполненность желаний. В этой системе координат картины становятся живыми сущностями, в них бьется пульс сердца и волнуется душа. В их пространствах, увиденных крупным планом, как бы из космоса, при отсутствии горизонта, в безвесии стягиваются наши пути земные и разбегаются тропы-смыслы. Такой тип художественного сознания сегодня уникален, несмотря на все его совпадения с драматургией нашего времени, с его надеждами и катастрофами.

В этой традиции вся внутренняя жизнь художницы — и не только внутренняя, но и сам образ жизни приобретают значение особой реальности. Эта реальность и есть единственное и подлинное пребывание человека в мире, наполненном живым сознанием и любовью. Она открывается чистому сердцу и в той зримой убедительности, что граничит с состоянием полного физического присутствия в образах создаваемого искусства. В этих магических пространствах язык человека, растения, животного и предмета обретает единство, мир пронизывается животворным дыханием и погружается в божественную целостность, где царствуют совершенный свет и покой.

Детство и юность Люси Вороновой связаны с Москвой, но в ее, казалось бы, абсолютно «городском» xyдожественном видении сохраняются глубоко народные корни, где отсутствует дистанция по отношению к переживаемому явлению. Пройдя настоящую академическую школу, вместе с тем Люся никогда не воспринимала мир как объект копирования, сохраняя великое детское чувство удивления и восхищения перед ним. Мир всегда оставался непрерывным источником ее радости и вдохновения, и Люся, движимая инстинктом настоящего художника, через искусство утверждала свое единство с ним. Какие бы драматические события ни происходили в ее жизни, она каждый раз, в каждой композиции открывает поэзию радостной праздничности и красоты. Переживая мир природы как райский сад, художница естественно переходит за грань холста, открывая «маленькую зеленую дверь в стене», проникая в пространство универсального согласия звезды, цветка и человеческого лица. На ее работах отражается всё: внутреннее состояние, отношения с людьми, любовь к сыну и случайно услышанная мелодия.

Холсты художницы цветут и звучат, они покрываются цветами, шелестят как травы, омываются водами, в них мирно беседуют люди и проплывают облака. И в конце концов они ложатся в нашей памяти величественным строем, где всё соотнесено с человеческой личностью. Их пространства втягивают нас, вовлекают в свои внутренние измерения и одновременно опрокидываются в нашу реальность. Художница спокойно перемещается в безграничности своей композиции, обживая свой магический Мир, населяя его, как творец, людьми и цветами, даруя сознание любой сущности, дотрагиваясь до нее своей кисточкой, как волшебной палочкой.

Сочетание чистых цветов. взятых во всей их силе, спокойное магнетические движение кисти, возвращающее форме предметов абсолютно живой облик, сияющая поверхность холста, объединяющая всю композицию в единую животворную ткань — все это придает произведению Люси Вороновой значение картины-исповеди, картины-предстояния перед вечным. Ее насыщенное цветовое пространство источает огромную духовную энергию. Это взгляд на мир горящей неутоленной любовью души, особое состояние, которое Ван Гог определил как «быть пораженным бессмертием…

В этой просветленной жизни космоса звучит невыразимое очарование и бесконечность бытия.

В «наивных» пространствах композиций Люси Вороновой присутствуют все пластические открытия двадцатого столетия, где мир фундаментальных традиций празднует брак со знанием времени. Искусство Люси Вороновой сегодня становится символом живого становления нового мироощущения, которое незаметно и непостижимо свершается в людях и которое предсказывали Малевич и Кандинский. Визуальная философия художницы возрождает вселенскую масштабность естественной непосредственности бытия и раскрывает универсальные принципы художественного мышления.

Творчество Люси Вороновой, несомненно, содержит в себе не только глубинную культурную память o единстве всего живого на Земле, оно всё устремлено в будущее, подчиняясь законам любви, красоты и бессмертия.

Виталий Пацюков, искусствовед.