Петербургский мифограф Умер Аркадий Ипполитов
Не стало одного из самых известных современных русских искусствоведов Аркадия Ипполитова — многолетнего сотрудника Эрмитажа, эссеиста, писателя, публициста, влиятельного интеллектуала, выставочного куратора с мировым именем. Он скончался в своей квартире в Санкт-Петербурге на 66-м году жизни. С коллегой и «последним петербургским денди» прощается обозреватель “Ъ” Кира Долинина.Начинать некролог с личных воспоминаний — не самый приличный прием. Но в случае с Аркадием Ипполитовым личная встреча (будь то с его текстами, выставками или им самим) почти всегда — сильнейшее впечатление. Это стало понятно хотя бы по первым откликам на его смерть в соцсетях: как он сам вспоминал об острейшем переживании при знакомстве с книгами Пруста, «Петербургом» Андрея Белого или фильмами Гринуэя, так его знакомые / читатели / поклонники / приятели вспоминают сейчас о встрече с ним. «Он читал нам лекции, ему было скучно с нами, но как же прекрасно он скучал…»; «красивый Ипполитов, которому было чуть за сорок, читал плохо, отвлекался и завораживал. Он говорил очень медленно, а я не успевал за ним записывать. Иногда было нечего, но во всем существе ощущались не вполне понятные перемены. Такой феномен насыщенной интонации»; «была Олимпиада 1980-го, и я спешила к туристам, за кофе мы так серьезно заговорились об искусстве, что вдохновенный Аркаша, выходя из дома и продолжая беседу, остался в тапочках. Мы заметили это, лишь дойдя до канала Грибоедова, и очень развеселились»…
Это воспоминание — даже не о его немыслимой красоте, совершенно бесспорной тогда, а о телесной и внешней свободе, умении подчинять себе пространство и время. Таким он и оставался до самого конца.
Сегодня при вчитывании в его биографию кажется, что все в ней имело какой-то значимый смысл. Так всегда и бывает, когда уходят крупные фигуры. В биографии Аркадия Ипполитова есть несколько важнейших точек: ленинградский мальчик из коммуналки ходил в искусствоведческий кружок в Эрмитаже, где ему повезло с руководителем, прекрасным специалистом Еленой Вагановой — потом он станет ее любимым студентом.
Дело, конечно, не столько в Прусте, сколько в двух годах, после которых он все-таки оказывается на истфаке ЛГУ, более старшим и куда более начитанным, чем другие студенты. В 1978 году (на 45 будущих лет) он приходит в Эрмитаж, единственное место работы, которое тогда для него имело смысл. Но до того, как стать «научным сотрудником» и быть допущенным до «вещей», по законам эрмитажной иерархии нужно было «побегать» (хранителем итальянской гравюры он стал только в 1987-м). Ему повезло — десять лет он проработал в научной библиотеке музея. Место, прямо скажем, по той же иерархии не самое престижное, вот только для Аркадия это оказался Клондайк: никто из вечно сменявших друг друга лаборантов библиотеки не прочел в ней столько, сколько он. Невероятная эрудиция и начитанность, которой восхищались все работавшие с ним, были плодом этих лет. И еще одного поражавшего его учителей качества, сформулированного Вагановой: «дара художественного видения», в который входила не только уникальная память на визуальные образы, Божье благословение для искусствоведа, но и талант сопрягать вещи настолько неочевидные, что это сопряжение казалось сначала чистой бравадой, если не провокацией.
Эрмитажная жизнь не была для него безоблачным счастьем: дрязги, сплетни, зависть, попытки подсидеть, а то и уволить, но главное — несоразмерность его таланта и знаний привычной усредненности возможностей большинства коллег.
Самый блистательный его период пришелся на 2000-е, когда он стал эрмитажным координатором в российско-американском музейном проекте «Эрмитаж-Гуггенхайм». Его выставку «Роберт Мэпплторп и классическая традиция: фотографии и гравюры маньеризма» (2004–2005) до сих пор приводят в пример студентам по обе стороны Атлантики.
С «Эрмитажа-Гуггенхайма» началось его сотрудничество с Зельфирой Трегуловой, которая, в отличие от Михаила Пиотровского, давала Ипполитову делать самые невероятные проекты: «Палладио в России. От барокко до модернизма» (Венеция, 2014, и Москва, 2015); «Шедевры Пинакотеки Ватикана» (Москва, 2016), ответный «Русский путь. От Дионисия до Малевича» (Ватикан, 2018) и др. Ее вера в него была абсолютной: «С Аркадием можно было работать только по принципу: либо ты отдаешь ему все и веришь, что лучше его никто не сделает, либо не делаешь вообще». Будущей весной в Нижнем Новгороде должна была открыться еще одна их совместная выставка — «Русская ярмарка». К великому сожалению, Ипполитов успел сделать к ней только отбор произведений (что, правда, в его случае уже само по себе есть авторское высказывание).
В какой момент музейный куратор, автор каталогов и эссе, публиковавшихся “Ъ”, «Русским телеграфом», «Снобом», «Русским пионером» и пр., стал писателем — точно и не скажешь. Гораздо важнее, что в какой-то момент он сам себя стал таковым чувствовать и представлять.
В логоцентричной России назвать себя писателем — это как самому себе орден повесить. Но Ипполитов этот орден заработал: около 30 книг, не считая каталогов, почти каждая из которых вызывала интерес, шум, споры, иногда скандалы, иногда премии. Сначала казалось, что это прежде всего искусствоведение.
Его заваливали указаниями на фактологические ошибки и неточности, но сам себе он назначил иной жанр: даже в книге о его самом любимом художнике Якопо Понтормо (2016) текст как таковой, литература, главенствовал над историческим комментарием и искусствоведческим анализом. Это был его выбор.
Тексты Ипполитова завораживают одних и раздражают других. И то и то — большие чувства. Тексты эти многословны, с труднейшими разворотами и словесными фигурами, со скачками по эпохам и странам, скорость перехода в которых мало кому доступна, с пронзительными вдруг личными пассажами, с выходами в философию и чуть ли не метафизику. Сегодня ретроспективно видны два главных героя этой прозы: сам автор и его город. И этот город не Рим, как кажется любителям околокнижных скандалов, а Петербург. С ним Аркадий Ипполитов жил в одном ритме, его парадную и дворовую части он видел каждый день, когда шел из своей квартиры в начале Невского проспекта на службу в эрмитажный кабинет с видом на Неву. С этим городом он пережил взлет уличной и телесной свободы конца 1980–1990-х, с ним он последние годы переживал умирание своего мира. Когда стало известно о смерти Ипполитова, один из коллег процитировал кусок из его эссе 2013 года: «Как-то, глядя в ноябрьское небо, в гравюрной серости схожее с небом в Melencolia I (имеется в виду знаменитая гравюра Альбрехта Дюрера "Меланхолия".— “Ъ”), я с устрашающе отчетливой ясностью понял, что в ноябре я умру. Будет обычный ноябрьский день, холодный и ясный, с низким, медленно, но отчетливо катящимся по холоду синевы шаром, и все будет, как всегда. Где-то будут пить чай, где-то — греметь взрывы, где-то будет невероятно холодно, а где-то — стоять невыносимая жара; кто-то покончит с собой, а кто-то родится, где-то объявится невиданный доселе вирус, быстро распространяющийся, поражающий виновных и невинных гнойными язвами, а где-то найдут вакцину против него. Меня же в этом не будет, я умру, я это отчетливо понял». Он оказался так трагически прав, а мы тогда не поняли: могли бы эти десять лет говорить ему важные слова чаще и честнее.
Ссылка на источник: https://www.kommersant.ru/doc/6321215