Праздник послушания «Недоросль» как попытка победить простодушием коварство эпохи
«Недоросль» Дениса Фонвизина — один из самых известных текстов русского театра. И один из самых небрежно читаемых. Сам автор приложил к этому недоразумению руку, создав историю, в которой все кажется абсолютно понятным с первого взгляда, а потому не требующим глубокого внимания. Зло и добро в «Недоросле» — непримиримые враги, заранее расставленные на свои места и буквально снабженные указательными табличками. Но эта дидактическая ясность обманчива. У добра и зла в «Недоросле» есть гораздо больше общего, чем можно предположить,— и, как считает Ольга Федянина, гораздо больше, чем казалось автору.«Недоросль» — пьеса, написанная в согласии с требованиями времени и в полном рассогласовании с его духом. И возможно, именно поэтому — пьеса с парадоксальной судьбой. С одной стороны, это один из немногих краеугольных текстов русского театра. Говоря точнее, это первый выживший текст русского театра. «Недоросль» обладает свойством настоящего театрального текста — способностью меняться во времени. Время его постоянно подгрызает, но никогда не доедает до конца, и в один прекрасный день обстоятельства, казавшиеся безнадежно устаревшими, внезапно становятся пламенно актуальными. В круговороте истории сравнительно быстро погибли драматургические опыты Сумарокова, Тредиаковского, Княжнина — но не погиб «Недоросль».
С другой стороны, бессмертие текста в театре — только полдела. Вторую половину составляет способность периодически отмечаться в истории сценическими триумфами. И вот тут проблема. Пьеса Фонвизина, входящая в школьную программу, имеет практически непрерывную театральную биографию длиною почти в 250 лет, и нет, наверное, в России такого театра, в истории которого не было бы как минимум одного своего «Недоросля». Но найти среди них таких, которые сделали историю современного театра, сложно, в особенности в ХХ веке. В том ряду, в котором есть Чацкий-Юрский, Хлестаков-Гарин, Комиссаржевская-Бесприданница, нет ни Митрофанушек, ни Скотининых. Говорят, Иван Афанасьевич Дмитриевский, первым представивший эту пьесу на русской сцене в 1782 году, очень выразительно играл роль Стародума. Ну... Но вообще-то, судя по письмам и мемуарам, успешнее всего пьесу представлял сам Фонвизин — читая ее вслух во всевозможных благородных столичных обществах, в присутствии даже и членов царской фамилии.
И в эпоху режиссерского театра большого интереса к Фонвизину не возникло, хотя бы даже и как к материалу для радикального переосмысления (таким опытом была на нашей памяти постановка Бориса Юхананова, но это был еще конец ХХ века и дело было в Вильнюсе). В общем и целом современный театр относится к «Недорослю» как к пьесе простенькой, сугубо назидательной — и недаром она так часто отправляется на афиши ТЮЗов. На самом деле она не простая и не сложная, а обманчивая. Вводящая в заблуждение.
Это заблуждение отчасти намеренно, отчасти случайно создано автором, которому выпало родиться, жить и работать в империи. Империя является и соавтором текста, и его главным персонажем — и Фонвизин, не только литератор, но и чиновник, вынужден с этим соавтором считаться. Империю на всем взрослом веку Фонвизина звали Екатерина Вторая.
Его драматичные отношения с нею описаны подробно — лучше всего в книге «Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы» Станислава Рассадина, по сей день самого увлекательного биографа Фонвизина. Рассадин представляет своего героя в политических, культурных, духовных, бытовых интерьерах екатерининской эпохи, с массой красочных подробностей — его жизнелюбивого характера, его вовсе не аскетичного образа жизни, его дружбы с вельможей-дипломатом Паниным, нелюбви и немилости к нему Екатерины.
Фонвизин, принадлежавший к панинскому кругу реформаторов, стремился всеми своими писаниями способствовать улучшению нравов и приведению политической и общественной жизни в какие-то рациональные, прозрачные рамки. А империя не была ни рациональна, ни прозрачна. Она была переменчива, подвержена перепадам настроений, решительна в своих замыслах и непоследовательна в их исполнении, величественна и мелочна, лицемерна и прямолинейна, часто в одних и тех же делах и по отношению к одним и тем же людям. Ею двигали фаворитизм, подкуп, международные и внутренние интриги и еще десятки мелких и крупных обстоятельств. Это была сложная эпоха — и эпоха чрезвычайно театральных жестов власти.
Ради иллюстрации — одна документальная запись из книги Рассадина, свидетельство финала противостояния Екатерины и Никиты Панина. Панин — вельможа, просветитель и дипломат, автор первого российского конституционного проекта (Фонвизин был соавтором) — личный наставник наследника, будущего Павла Первого. В какой-то момент Екатерина пугается влияния Панина на сына (и сам ее испуг — следствие политических хитросплетений), но это вовсе не значит, что самодержица может убрать неугодного подданного в одночасье. Долгая интрига заканчивается его отставкой и удалением от двора. Скорее всего, Екатерина предпочла бы и вовсе спровадить Панина на тот свет. Однако условия отставки, по письменному свидетельству Фонвизина, выглядят так:
«За оконченное воспитание государя цесаревича, пожаловано графу Никите Ивановичу
Коварство — слово века. И список этот буквально пропитан коварством, желанием откупиться и унизить одновременно, лишить соперника аргументов, прекратить кривотолки, продемонстрировать великодушие и дать понять, что разговор окончен. Еще раз: это интриганская, драматичная эпоха, эпоха сложных театральных жестов.
Но у нас речь не про человеческие судьбы, а про двойственную судьбу текста. И упомянуто это здесь лишь для того, чтобы обозначить контраст. В пьесе «Недоросль», которая вообще-то проходит по разряду раннего реализма и даже бытового реализма, нет хотя бы крохотного следа тех драм, того напряжения и того коварства. Даже отголоска нет, даже тени. Наоборот. Она разыгрывается в мире, устроенном предельно просто и ясно. В мире, в котором добро и зло, порок и добродетель разделены просто-таки огненной линией, чтобы, не дай бог, никто не ошибся. Ясность мироустройства — самый большой обман фонвизинского «Недоросля».
Где добро, где зло — понятно прямо по списку действующих лиц. По одну сторону: Простаков, Простакова (урожденная Скотинина), брат ее Скотинин, Митрофан. По другую: Стародум, Правдин, Милон, Софья. Между ними — учителя, нянька, разнообразная прислуга.
На черной стороне скандалят, дерутся, затевают свадьбу ради приданого, читать и писать едва умеют, свиней ценят больше людей, во всем ищут свой интерес. В конце концов терпят сокрушительный проигрыш и оказываются поражены в правах.
На белой стороне разговаривают уважительно, читают Фенелона (в подлиннике?), женятся по любви, расчетливость презирают, самозабвенно служат Отечеству, благо которого ставят превыше всего. В конце концов празднуют заслуженную победу над злом.
У этой драматургической конструкции, если ее принимать на веру, как она написана, есть одна огромная проблема.
Добро изнурительно, невыносимо скучно. Зло живописно. Даже измученные школьной программой люди пожизненно помнят: «не хочу учиться, хочу жениться», «дверь — она прилагательна», «извозчик довезет» — и еще с десяток. Ни один человек, если он не литературовед соответствующей специализации, ни при каких обстоятельствах не сможет вспомнить ни одной реплики или монолога Правдина или Стародума, не говоря уже о Милоне. Кроме, наверное, финального «Вот злонравия достойные плоды!», но об этом позже.
На самом деле, конечно, черное и белое здесь вообще разной природы. Команда Простаковых—Скотининых живет по законам фарса, а их противники — по законам нравоучительной просветительской драмы. В которой действительно жизни следует представать такою, какая она должна быть, а не такою, какая она есть. То есть некоторый ее идеальный образ, призванный воспитывать. «Воспитание» — такое же слово екатерининской эпохи, как и «коварство».
Но именно в контексте воспитательной миссии искусства интересно взглянуть в сравнении на некоторые пороки и добродетели противоположных сторон.
Первая бросающаяся в глаза черта мира Простаковых—Скотининых — его грубость. В их доме брань льется потоком, начиная с первой секунды. Будь то неумелый портной, зазевавшийся муж или надоедливый учитель — на каждую голову найдется порция ругани. У ругани этой есть два примечательных свойства.
Во-первых, она барочно многослойная и довольно изощренная. Вот, к примеру, Простакова за глаза поносит собственного безответного мужа с изобретательностью участника какого-нибудь рэп-баттла.
«Г-жа Простакова. Не прогневайся, мой батюшка, что урод мой вас прозевал. Отроду никого угостить не смыслит. Уж так рохлею родился, мой батюшка.
Милон. Я нимало не пеняю, сударыня.
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Иногда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего-то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у бога просишь опять столбняка»...— и это еще не конец ее фристайла, а только середина.
Во-вторых, и в-главных: эта брань никогда не остается без ответа. Сколько бы ни пенять на угнетение и подавление в доме Простаковых, но диалоги «черных» у Фонвизина устроены так, что орут друг на друга все. Или, по крайней мере, возражают. Тот же крепостной Тришка из первой сцены ни одну реплику Простаковой не оставляет без ответа.
Тришка. Да ведь я, сударыня, учился самоучкой. Я тогда же вам докладывал: ну, да извольте отдавать портному.
Г-жа Простакова. Так разве необходимо надобно быть портным, чтобы уметь сшить кафтан хорошенько. Экое скотское рассуждение!
Тришка. Да вить портной-то учился, сударыня, а я нет.
Г-жа Простакова. Ища он же и спорит. Портной учился у другого, другой у третьего, да первоет портной у кого же учился? Говори, скот.
Тришка. Да первоет портной, может быть, шил хуже и моего.
Никто здесь не безответен и не бессловесен, ни Митрофан перед лицом матушки, ни нянька Еремеевна, ни шарлатаны-учителя. Хамят все умело, а если дело идет к рукоприкладству, то сбегают.
В белом лагере никакого хамства, разумеется, нет и в помине — но в нем нет и возражений. В диалогах Стародума и Правдина душевное согласие обоих участников все время как бы подчеркивается, подтверждается.
Правдин. Мое к вам душевное почтение...
Стародум. Оно мне драгоценно. Поверь мне.
Стародум. У меня правило: в первом движении ничего не начинать.
Правдин. Редкие правило ваше наблюдать умеют.
То есть буквально кукушка хвалит петуха — и без малейшей крыловской иронии.
Более того, когда Стародум сообщает Софье, что нашел ей достойного жениха, и она в очередной раз решает, что ее свадьбе с возлюбленным Милоном не бывать (на самом деле — какое счастье! — Милон и есть избранный дядюшкой жених, но это пока неизвестно), то ни одного слова поперек дядюшкиного она не говорит. Только горюет — и исключительно про себя. А госпоже Простаковой хоть как-то отвечала. То есть с бессловесностью и беззащитностью дело в белом лагере обстоит более чем старорежимно. Дядя лучше знает, что тебе надо.
Не менее парадоксально развивается и вторая ключевая тема — тема прогресса, развития, образования. То, что Митрофанушка — ленивая безграмотная скотинушка, понятно. Правда и то, что это не приговор: не только у упомянутого уже Рассадина, но и у Василия Ключевского есть грандиозный историко-литературоведческий анализ, показывающий, что герой Фонвизина и пушкинский Петруша Гринев, человек чрезвычайно достойный,— буквальные близнецы. То есть у Митрофанушки, возможно, все еще впереди. А пока что он довольно резво и остроумно отбояривается от всех попыток запихнуть в него полезную информацию.
Но вот как говорят между собою Правдин и Стародум, когда речь заходит о просвещении, воспитании, образовании. Вернее, говорит Стародум, а Правдин поддакивает.
Стародум. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему . В тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были придворные. Воспитание дано мне было отцом моим по тому веку наилучшее. В то время к научению мало было способов, да и не умели еще чужим умом набивать пустую голову. Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время.
То есть буквально при отцах и дедах жизнь была достойная и крепкая, а нынче на все мода. Так ведь и Простакова примерно то же самое говорит — и чуть что поминает батюшку: «Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте».
В этом же монологе, кстати, у Стародума проскакивает странная фраза: «Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих». Очевидно, выканье — какая-то новая придворная манера, над которой смеется Фонвизин, но ведь и у Простаковых-Скотининых как раз все на ты и без церемоний.
То есть единственное заметное противоречие в том, что «белые» стремятся служить Отечеству и приносить пользу, а «черные» любят деньги и разводят свиней. Даже в какой-то особенной лживости их уличить сложно — все свои взгляды на жизнь, планы на Софью и ее наследство госпожа Простакова и ее домочадцы выкладывают довольно прямодушно. А не прямодушие ли ставит себе в заслугу Стародум?
Странная получается коллизия: борьба противоположностей без настоящих противоречий.
Самое здесь примечательное — отсылки обеих сторон к прошлому как к источнику всего правильного и подлинного. У Стародума главное слово — тогда, тогдашний, в смысле — когда-то бывший. А само это блаженное прошлое, к которому он взывает,— время простоты. Простых отношений, простых ценностей, простых решений. Простой жизни, в которой умываются из ручья, едят хлеб и служат государю.
Стародум, конечно, на то и стародум, чтобы почитать батюшку и былые времена, но, как уже было сказано, и Правдин, и Милон, и Софья ему отвечают в основном репликами: «Вы говорите истину», «Как это справедливо!» и «Сущая истина».
Все это было бы не так удивительно, если бы не знать, что автор-создатель этих положительных героев — реформатор-конституционалист. Который одновременно с этими монологами во славу тогда пишет «Рассуждение о непременных государственных законах», в котором есть такие, к примеру, слова: «на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства».
Как будто бы другой автор пишет. Или, может быть, автор тот же, но пишет другому адресату? «Рассуждение» предназначалось лично цесаревичу Павлу, то есть в некотором роде было заделом на будущее. А с кем разговаривает автор «Недоросля»?
То, что представители нового времени и правильного жизнеустройства у Фонвизина в пьесе скучнейшие резонеры,— замечали с самого начала. В этом его упрекали более или менее все читатели пьесы, начиная с Пушкина. Самым остроумным защитником драматурга выступил вышеупомянутый Ключевский, который пишет, что, мол, нет, Фонвизин и тут реалист, просто те реформаторы и просветители были еще совсем неопытными, свежеиспеченными,— а потому действительно выглядели такими бледными и несамостоятельными.
На самом деле Фонвизин не реалист ни там, ни там, а фарс не ближе к действительной жизни, чем нравоучительная комедия.
При ближайшем рассмотрении проблема с Простаковыми и Стародумами одна и та же — автору никак невозможно поставить их в тот контекст, в котором их пороки и добродетели обретают свою реальную значимость и актуальность. Более того, он вынужден их из этого контекста всеми силами вынимать. Это и есть проблема невидимого соавтора — адресата и соглядатая одновременно.
Русский автор XVIII века разговаривает не только с публикой, но и в первую очередь напрямую с государем — или с государыней. (Государыня, напомним, и сама была драматургом, так что это еще отчасти и конкуренция.) И вынужден изображать капризную и коварную империю так, как будто бы она уже является царством разума и света. С отдельными недостатками и пятнами на солнце. Но это очень локальные пятна.
Безусловно, Фонвизин знает, что Простакова кому-то напомнит саму Екатерину,— и старательно обезвреживает все места, которые могли бы свидетельствовать об умысле в этом отношении. Все положительные герои в пьесе говорят и действуют в полном и исключительном согласии с верховной властью и постоянно напоминают о том, что именно верховная власть их сюда послала, дабы навести порядок и позаботиться об исправлении нравов. Это сложно сравнить с каким-нибудь мольеровским «богом из машины», наводящим порядок в последней сцене «Тартюфа». У Мольера бог из машины — небрежно приклеенное алиби, прикрывающее собою торжество ликующего зла. У Фонвизина высшая мудрость правителей страны — лейтмотив, без которого не проходит ни один монолог.
Лейтмотив, убивающий действие. Потому что в «Недоросле» добро победило зло заведомо и заранее — автор дарит ему победу без борьбы. Он не может допустить даже подозрения, что дело может повернуться как-то иначе, не в ту пользу. Правдин, присланный вышестоящими инстанциями, с первых минут находится на сцене и не устает в апартах повторять, кто здесь власть. Чуть позже со своей бригадой солдат появляется не менее благонамеренный Милон — то есть дом Простаковых находится буквально в окружении сил добра и справедливости. Они заведомо изолированы от всего мира, и в пьесе подчеркнуто: немыслимо, что они этому миру могут нанести какой-то ущерб. То самое сакраментальное «вот злонравия достойные плоды», означающее полное поражение Простаковых, могло бы с тем же успехом прозвучать и в первом действии.
Разумеется, все это авторское лукавство — из наилучших побуждений. С учетом присутствия царской ложи, которая хочет в зеркале сцены видеть себя мудрой, преуспевающей и гармоничной.
К тому моменту, когда Фонвизин закончил «Недоросля», Дарья Салтыкова уже больше десяти лет сидела без света в своей подземной тюрьме — но никакая власть не была заинтересована в том, чтобы о сословном безнаказанном садизме кто-то говорил как о реальной угрозе государственного масштаба. Как и о том, что в реальной жизни большая часть тех постов, что в «Недоросле» занимают блеклые Правдин и Милон, достается ярким и забавным Митрофанушкам — и помилуй бог жертв этой забавности.
Короче говоря, автор по мере сил говорил то, что считал важным, стараясь не слишком наскучить публике и не слишком обозлить начальство. Получилось, как обычно, наполовину. Императрица издание собрания сочинений Дениса Фонвизина запретила и в последние годы его жизни относилась к автору немилостиво. Впрочем, в том, что касалось победы разума и просвещения, он свои надежды под конец так или иначе возлагал лишь на будущего Павла I — но четыре года не дожил до его восшествия на престол, избежав, вероятно, таким образом довольно большого разочарования. Как выяснится позже, как раз этот его адресат оказался прилежным учеником Стародума — в том смысле, который вряд ли был автором запланирован.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram
Ссылка на источник: https://www.kommersant.ru/doc/6635852