«Всем смертельно надоело высказываться» Владислав Ходасевич о литературной жизни в эмиграции
14 июня 1939 года во Франции умер Владислав Ходасевич. Он уехал из СССР в 1922 году, размышлял о том, чтобы вернуться, но в конце концов отказался от этой идеи. К моменту отъезда Ходасевич был уже известным поэтом и в эмиграции продолжил заниматься литературой, со временем перестав писать стихи, но превратившись в ведущего критика русского зарубежья. Выбрали из его писем и статей некоторые размышления о русской литературе в эмиграции.1Кажется, поглупений два. Одно — то, о каком вы пишете: доброе безмыслие, оттого, что «растение пересажено с открытого воздуха в комнату». Тут, действительно, «отдых от роста». Но мне все кажется, что есть и другое поглупение, прискорбное: жутковато, что «в комнате» мы не только не хотим расти (отдыхаем), но и не можем — задыхаемся.
Михаилу Гершензону, 29 ноября 1922
2Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим — и от этого не умрем, конечно, но — что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а — урод.
Михаилу Гершензону, 29 ноября 1922
3Чтобы писать, писателю нужно быть сытым (хотя бы). Из всех писателей я — самый голодный, ибо не получаю помощи ниоткуда. (Не только не получаю, но имею официальное письменное сообщение о том, что чешской субсидии мне не дали ввиду доноса некоего «писателя» о том, что я слишком много зарабатываю в «Возрождении».)
Марку Вишняку, 8 декабря 1927
4На всю литературщинку, которая здесь выдается и принимается искренно за «общественность», смотрю «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело».
Зинаиде Гиппиус, 4 декабря 1928
5Сейчас я сколько ни пробую писать — ничего не выходит. Отчетливо чувствую, что прежняя моя форма должна быть как-то изменена, где-то надломлена. Однако ни вычислить угол и точку надлома, ни натолкнуться на них в процессе работы — мне все не удается.
Вячеславу Иванову, 21 января 1925
6Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется, не помню, над чем он не плакал, разумеется, кроме совершенной какой-нибудь чепухи. Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его бранил, но первая реакция почти всегда была слезы. Его потрясало и умиляло не качество читаемого, а самая наличность творчества, тот факт, что вот — написано, создано, вымышлено.
«Некрополь», 1939
7Я писал и рвал, писал и рвал — статью о Бунине. Стихотворцы меня проклянут за то, что я Бунина перехвалил; обыватели — за то, что недохвалил; Гиппиус — за то, что я припомнил, как она восхваляла Бунина; Бунин — за то, что я не провозгласил его римским папой.
Марку Вишняку, 12 августа 1929
8Я думал — эмиграция хочет бороться с большевиками. Она не хочет. Быть так. Я не Дон-Кихот. Я думал, эмиграция хочет делать литературу. Она не хочет — или не может. Опять же — я не Воронов. И не обезьяна, это главное. Я возился с «молодежью». Но вижу, что эмигркульт не лучше пролеткульта.
Марку Вишняку, 2 апреля 1928
9Выходят книги. Из них только о «Современниках» Алданова можно говорить. Прочее — было бы позорно, если б не было так ничтожно. Стишки Дона-Аминадо, мочеполовой роман Одоевцевой, творения Осоргина ... Перед СССР стыдновато. Знаете ли, что такой обывательщины там не издают?
Зинаиде Гиппиус, 14 ноября 1928
10Не успел я провозгласить принцип деликатного отношения к Бунину во имя «литературной аристокрации»,— как он сам весьма не аристократически вскинулся на символистов. Кажется, тут моя деликатность оказалась не в коня корм. Запомним.
Зинаиде Гиппиус, 5 декабря 1929
11Чего, действительно, много явилось в Советской России — это посредственностей.
«Там или здесь?», 1925
12Ясно, что обилие подражателей и ничтожество не дает оснований считать советскую литературу стоящей качественно выше, нежели здешняя. Однако их исключительное обилие и вообще тамошняя литературная урожайность (безотносительно к качеству) — сами по себе суть признаки, для советской литературы благоприятные. Они означают, что литературная жизнь в России очень интенсивна. В эмиграции такой интенсивности нет.
«Там или здесь?», 1925
13Я купил себе очень хорошую пробковую ногу , танцую на ней (т. е. пишу стихи), так что как будто и незаметно,— а знаю, что на своей я бы танцевал иначе, может быть, даже хуже, но по-своему, как мне полагается при моем сложении, а не при пробковом. И это так иногда смущает, что бросаешь танец, удачно начатый.
Михаилу Гершензону, 29 ноября 1922
14Верно, что в эмиграции находятся преимущественно писатели, от которых уже трудно и иногда невозможно ждать решительных новшеств. Обычно это и служит главным козырем в руках людей, желающих эмигрантскую литературу отпеть и похоронить. Но они забывают (или не знают), что прогресса в искусстве нет, что критерий новизны применим в искусстве только для исторической, а не для качественной классификации.
«Там или здесь?», 1925
15Мое ближайшее будущее совершенно неясно. Берлин русский разъезжается, кто куда. Надо ехать и мне. В Россию? — но что я там заработаю? Ничего. За границей издательское дело тоже почти заглохло. Видит Бог, я больше всего хотел бы домой, в Россию,— но деньги всему помехой.
Анне Ходасевич, 21 октября 1923
16Давно уже знаю, что эмигрантская литература не состоялась. Могла состояться — в этом я уверен. Но не состоялась потому, что старшее поколение ощутило себя не эмиграцией, а оравой беженцев-обывателей. Мещанский дух и мещанский уклад старшей литературы подрезали крылья младшей.
Михаилу Карповичу, 19 марта 1932
17Признаться, подавлен всем, что творится на свете. Поэтому — что ни начну писать — кажется мелким, ненужным, главное — бессильным.
Михаилу Гершензону, 17 декабря 1924
18Над эмигрантской литературой тяготеет усталость, не смертельная, но болезненная. Причины болезни лежат не внутри, не в «гнилости буржуазной идеологии», не в отсутствии людей, а в ужасных условиях эмигрантской жизни. И если здешнее творчество еще живо, то в значительной степени не благодаря тому, что оно эмигрантское, а несмотря на то, что оно эмигрантское.
«Там или здесь?», 1925
19Здесь так тихо, что слышно, как муха жужжит. Да нет, не жужжит и муха. Кажется, все всё высказали и всем смертельно надоело высказываться. «Живем — хлеб жуем».
Зинаиде Гиппиус, 14 ноября 1928
20Отныне живу и пишу для себя, а на чужие дела сил и жизни не трачу. Ей-богу, одно хорошее стихотворение нужнее и Господу угоднее, чем 365 (или 366) заседаний «Зеленой лампы».
Марку Вишняку, 2 апреля 1928
Составила Ульяна Волохова
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram
Ссылка на источник: https://www.kommersant.ru/doc/6761449